Я делаю печальное лицо и здороваюсь с входящими в зал преподавателями, прекрасно понимая, что всё это празднество для меня – пустой звук. Меня вряд ли смогут воодушевить высокопарные слова о Родине и Победе, и я не испытываю ни священного трепета, ни преклонения перед героями-ветеранами. Просто меня угораздило попасться под руку декану и стать одним из добровольцев, которые пойдут на концерт – вот и всё.

 Многие из нас, родившихся в начале 90-х, ещё знают о Великой Отечественной «из первых рук». Мы – одно из последних поколений, которые сохранят память живого общения с людьми, прошедшими войну. Но, снисходительно выслушивая рассказы бабушек, мы, студенты-философы, изучаем войну как социальное явление – холодно, беспристрастно, как и положено исследователям.

 Мы рассматриваем войну как неотъемлемый атрибут человечества и раскладываем по полочкам её социальные функции, механизмы возникновения, положительные и отрицательные аспекты. Мы философы, и значит, стремимся проникать в суть вещей там, где все они – и погибшие, и собравшиеся в этом зале, видят лишь поверхность. Мы философы, и мы изучаем «массы», «народ». В том числе тех, кто сложил головы за этот привычный набор штампов – героизм, патриотизм, чувство долга, великая Победа, освобождение…
 Священная война? Всё правильно: кто захочет отдать жизнь за дело, которое он не считает священным? Ну а мы, философы, изучаем этот процесс формирования нужных убеждений в общественном сознании и обсуждаем наиболее эффективные его стратегии. И уж конечно, мы смотрим на всё это снаружи, извне – и у нас не возникает желания присоединиться ни к тем, кто спешит сложить голову за «священное дело», ни к тем, кто кричит «долой войну». Ведь, по большому счёту, «всё этически нейтрально», не так ли?

 «Только всё ещё плачут, всё плачут, всё плачут на рассвете тюльпаны, как живые сердца не пришедших из боя солдат», – тоненьким дрожащим голоском запевает на сцене девочка. Что она знает о войне? И вообще, можно ли «знать» войну? Или её, как и религиозный опыт, нельзя понять разумом, а можно только пережить?

«…Они плачут, как люди, они плачут по людям...» Эту песню пел Э. Хиль – я помню, бабушка говорила мне. Целую вечность назад, когда сегодняшние ветераны были молодыми.

 Раз, раз… раз, два… 

Среди молодых студенческих мордашек начинают мелькать непривычные этому залу морщинистые лица и седые волосы ветеранов. Я вдруг осознаю, до чего им много, много лет. Что чувствуют они сейчас? 

На сцену выходят студенты, говорят чужие, заученные слова о Победе и о нашей благодарности тем, кто за эту Победу сражался. И одну за другой поёт военные песни наш студенческий хор. «…Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи… Вот и сейчас надо мною она кружится…» – А сейчас мы вручим денежные премии нашим ветеранам, – восклицает бодрая женщина с пышной причёской. – Скрипник Фёдор Иванович! (Аплодисменты…) Николаева Светлана Семёновна… (Аплодисменты…) Поплавский Дмитрий Борисович… Его сегодня нет… Иванов Алексей Петрович… Тоже не пришёл. Да, к сожалению, многие из наших ветеранов болеют… 

«Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь…», – тихо звучит фонограмма. Мне почему-то становится страшно. «Я не знаю, есть на нашей Земле что-либо важнее и ценнее жизни, но, наверное, есть, если вы воевали за это и отдавали свои жизни», – выходит на сцену очередной поздравляющий. Фарс, просто какой-то фарс: ничто не может быть дороже жизни – просто потому, что кроме жизни у нас ничего нет! Я оглядываюсь – почему на глазах стольких людей – не только ветеранов – слёзы? 

«...Эх, дороги... Пыль да туман…» А я ведь помню эту книжечку – в синей бумажной обложке… Мы с бабушкой разучивали по ней все эти военные песни, когда мне было лет пять-шесть. Бабушка жива-здорова и войну застала лишь маленькой девочкой, но первые песни, которые она пела мне, почему-то были о войне. 

«…Холода, тревоги, да степной бурьян…» Что это? Я плачу? Почему? Я философ, я циник – я не могу плакать из-за… пустяков! 

Опускается и снова поднимается занавес. На сцене – квартира. Под звуки вальса кружится молодая пара. Молодая, как семьдесят лет назад те, кто сидит сейчас в зале. Вдруг музыка прерывается.

 – Внимание! Внимание! Говорит Москва. Сегодня в четыре часа утра без объявления войны германские войска напали на нашу страну…, – медленно, останавливаясь после каждого слова, говорит диктор. 

«…Ночь коротка, спят облака…» Он уже в военной форме. Стоят молча, обнявшись. «…В этом зале пустом мы танцуем вдвоём, так скажите хоть слово…» Зачем вы показываете всё это? Что должны чувствовать сейчас те, для кого эта сцена – реальность? «…Так скажите хоть слово – сам не знаю, о чём…» 

Почему тайком вытирает слёзы девушка, стоящая рядом со мной? Почему мне хочется спрятать от неё своё лицо? «…А я в Россию, домой хочу, я так давно не видел маму…» А я? Сколько уже дней я забываю позвонить домой?

«…Мне кажется порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей, не в землю нашу полегли когда-то, а превратились в белых журавлей…» 

Объявляется минута молчания. За сценой тикают часы. 

«…Помните! Через века, через года, – помните!» …Тук… тук… «О тех, кто уже не придет никогда, – помните!» Тук… тук… В зале выключают свет – да, правильно, так лучше! «…Люди! Покуда сердца стучатся, помните! Какою ценой завоевано счастье, пожалуйста, помните!..» Голос звенит и прерывается от слёз. А ведь читающая эти стихи девушка не притворяется – понимаю я. «…О тех, кто уже не придет никогда, заклинаю, ПОМНИТЕ!»

Вот и всё.

«День Победы – порохом пропах …», – наяривает казацкий оркестр. С чувством непонятного мне внутреннего очищения я выхожу из зала. Я спешу: мне срочно, срочно нужно попасть домой, к родителям. «…Это праздник со слезами на глазах…», – вполголоса пою я вместе с оркестром, выбегаю из университета и жмурюсь от совсем уже летнего солнца.